Доктор медицины Грабер, практикующий врач, 50 лет, уже живет давно вдовцом с кучей маленьких детей. Он происходит из семьи сектантов. Его отец, способный человек, воспитывал своих детей в большой строгости; сам был очень фанатичным, мечтательно-религиозным и весьма педантичным. Так как его не удовлетворяли взгляды баптистской общины, то он лично организовал еще общину и стал во главе ее.
Сам Грабер отличался большими способностями, в школе был всегда первым учеником и обнаруживал значительное самомнение. Со студенческой скамьи обращали на себя внимание некоторые его странности. Он отправился как миссионер в тропики, где он из принципа ходил с непокрытой головой, без шляпы, на ярком солнце. Теперь уже давно он на континенте.
После смерти первой, нежно любимой им жены, около десяти лет тому назад, стало отмечаться все больше и больше недочетов в его врачебной практике и семейной жизни. Вскоре он женился на грубой, необразованной женщине с сомнительным прошлым. Этот брак, представлявший цепь ужасных сцен, был расторгнут через год.
На войне, во время спокойных военных занятий, его неожиданно обнаружили перед обедом в кабинете, где он кастрировал себя случайно попавшимся ножом. Он сказал, что страдал от сильного сексуального инстинкта, что противоречило его моральным и религиозным чувствам.
Дети никогда не любили отца. Они его постоянно боялись и скрывали от него все свои мысли; у них ничего общего не было с отцом, который жил изолированно в своей семье. Он был удивительно спокоен, за обедом почти ничего не говорил. Было заметно, что он внутренне раздражается и волнуется, например, в связи с врачебной практикой, но никогда не приходилось слышать от него ни одного слова по поводу того, что его угнетает. Если к этому присоединялся какой-нибудь пустяк, то он впадал в неистовую ярость, рычал, бил детей, пока все не оказывались на полу. Его всегда видели мрачным, недружелюбным и подавленным. Никогда он не бывал веселым. Недавно, в понедельник, пришел в гости сын его хозяйки; это было ему неприятно, но он ничего об этом не говорил до субботы, когда мальчик случайно позже обычного оставался в постели. В это утро неожиданно и без всякого объяснения разразилась бурная сцена. Когда вошла квартирная хозяйка в комнату, он крикнул ей: «В течение часа он должен оставить дом!» Это он непрерывно повторял до тех пор, пока мальчик не убежал.
Он был удивительно непрактичен. Его велосипед постоянно ломался; для того чтобы исправить велосипед, ему нужно было бесконечно много времени. И ограниченная практика отнимала у него время с утра до ночи, так как Грабер без всякой надобности тратил слишком много времени.
Он был совершенно равнодушен к своей внешности: костюм содержал в небрежном виде, руки грязные, в еде непритязателен.
Это была смесь педантизма и непостоянства. Никто никогда не знал, как ему угодить. Его бережливость граничила со скупостью. Его принципом было, чтобы маленькие дети много ели. Свою дочь, нервную и слабую, он принуждал к большим порциям. У нее часто случалась рвота, но она должна была тотчас же опять есть, как только он появлялся. Каждый час днем и ночью он мог заставлять детей работать в доме и саду.
Его близкие знакомые пишут о нем следующее: «Уже очень рано он обнаруживал признаки крайней душевной возбудимости, легкую внушаемость и склонность к некоторым странностям: то удивительное равнодушие или полная апатия, даже при тяжелых положениях, например при уменьшении практики и при нужде в деньгах, то неожиданные вспышки страстного возбуждения при незначительных неудачах или когда он встречал противоречие».
Недавно он крестил двух своих еще не крещенных по баптистскому обряду детей. В это время он был очень торжествен, совершенно не такой, как обычно. Он всю неделю носил черный фрак, ночью не спал и бродил взад и вперед, как бы ожидая кого-то. Утром он читал вслух Библию, но больше ничего не говорил. В воскресенье утром он приказал всем своим детям стать перед домом во фронт. «Кто будет отсутствовать, не войдет больше в мой дом». Дождь лил ручьем, но они должны были стоять без зонтика. Затем он по-военному скомандовал выступление и сам без шляпы и зонтика пошел впереди, в белых брюках, в церковь.
Через день, когда он гулял со своими двумя еще не крещенными детьми, начался дождь. Тогда у него возникла мысль: здесь достаточно воды для крещения. Тотчас же он заставил детей, сделав им необходимое наставление, отправиться с обнаженной головой и без зонтиков в ближайший большой город, где он их, промокших до костей, привел в еврейскую семью. Этим он считал крещение свершившимся.
Свое поведение он мотивировал библейским изречением, случайно пришедшим ему в голову: «Он не щадил своего собственного сына». «Это дети, которых я представил Господу».
Последний поступок послужил поводом к помещению его в больницу. Здесь он был совершенно иным. Никаких следов раздражительности. Он производил впечатление довольного, добродушного, душевно спокойного человека. Речь и движения очень медленные, почти торжественные. Он гулял немного, занимался музыкой и курил трубку, развалившись в удобной позе на софе.
Такова личность Грабера по своим внешним проявлениям. Внутри у него жила — и, вероятно, уже давно — совершенно фантастическая шизофреническая бредовая система религиозного характера, которую он составил в письменном виде, по строго проведенной схеме, со многими цифрами и символическими числами. Обычно он не говорил об этом. При тщательном анализе можно было констатировать в последние годы два психотических приступа, продолжительностью в несколько недель, из которых первый наступил после кастрации, между тем как второй относится ко времени описанной церемонии крещения. Весьма вероятно, что у него были и другие приступы, но их нельзя было доказать.
Что можно сказать по поводу этой картины? Если мы у Эрнеста Ката совершенно отнимем тонкое чувство и одновременно прибавим еще немного тупости, то он не будет отличаться от доктора Грабера. Сдвиг психэстетической пропорции здесь больше коснулся анэстетического полюса. Вместе с этим вся личность более груба, и психический внешний фасад, который у Ката еще сохранился в известном обманчивом лоске, у Грабера сильно пострадал. Отсутствуют утонченное художественное чувство, аристократические манеры, умение держать себя в обществе, забота о своей внешности. Первый признак небрежности во внешности, которую мы уже заметили у Ката, здесь ясно выступает в неряшливости, нечистоплотности. И там мы видели, наряду с остатками сентиментальности, грозно выступающую ярость. Здесь, у Грабера, мы находим жестокий гнев и вместо тонкой раздражительности грубую форму внутренней гиперэстезии: угрюмую внутреннюю раздражительность, которая может вылиться во вспышку ярости, как у лиц с повреждением мозга. Очень типичен в нашем случае комплексный характер раздражительности. При полном отсутствии внешних столкновений нет и внутреннего расстройства настроения. Остается картина чистого спокойствия и тупости. Если настроение характеризуется тупостью наряду с гневливостью, то психическому темпу присуща своеобразная комбинация педантизма и фанатической стойкости, с одной стороны, разорванность, странные, порывистые причуды — с другой; здесь, таким образом, сочетаются две типичные крайности шизоидного темперамента.
Грабер — представитель особенно большой группы темпераментов посредственных шизоидов, которая, наряду с группой лиц сентиментальных, лишенных аффекта, типа Эриха Ганнера, является, пожалуй, наиболее частой; особенно это касается постпсихотиков и врожденно дефективных. Конечно, и у этих угрюмо-тупых содержание психики скуднее, если речь идет о простых людях из народа, и тогда различные стороны их темперамента не так хорошо отделяются друг от друга. В общем, тип Грабера представляет собою приблизительно ту границу, где еще можно, при прогрессирующем шизофреническом расстройстве, рассуждать о личности. Там, где сдвиг пошел дальше, мы уже не можем говорить о постпсихотической личности, ибо речь идет о развалине, о шизофреническом слабоумии.
В личности Грабера ясно выступают, даже целостнее, чем в личности его отца, черты холодного фанатика, который страстно лелеет только свои идеалистические мысли (например, баптистские церемонии крещения), при полной эмоциональной холодности к живым людям, даже к собственным детям.